(в одном источнике говорится о пиетистском "закатывании глаз"), характерные для наиболее ревностных приверженцев движения. Это явление - следствие успеха движения - привело к тому, что термин "пиетист" надолго запятнал себя коннотацией религиозного самозванства.63
После 1740 года пиетизм быстро пошел на убыль на теологических факультетах университетов и в клерикальных сетях Бранденбургской Пруссии. Отчасти это стало результатом отказа от королевской поддержки. Фридрих Великий лично испытывал неприязнь к "протестантским иезуитам", которые пользовались покровительством его отца, и постоянно отдавал предпочтение просвещенным кандидатам на должности в церковной администрации, в результате чего Берлин стал известным центром протестантского просвещения.64 Университет Галле, некогда бывший бастионом движения, стал ведущим центром рационализма и оставался таковым на протяжении всего следующего столетия. Постепенно сокращалось число воспитанников приюта в Галле, соответственно уменьшался круг жертвователей, готовых поддерживать его деятельность. Все это отразилось в слабеющей судьбе пиетистской миссии для евреев в Галле, чей последний годовой отчет, опубликованный в 1790 году, открывался замечанием, что "если сравнить прежние дни нашего института с нынешними, то они похожи как тело и тень...".65
Насколько масштабным было влияние пиетистского движения на прусское общество и институты? Пиетисты ценили сдержанность и недосказанность и презирали придворную роскошь и расточительность. При дворе и в органах военного и гражданского образования они систематически восхваляли добродетели скромности, аскетизма и самодисциплины. Таким образом, они усиливали влияние культурных перемен, произведенных Фридрихом Вильгельмом I после 1713 года, когда пышные парики и богато расшитые камзолы стали презираемыми мелочами ушедшей эпохи. Благодаря своей роли в кадетских школах они помогали формировать отношение и поведение провинциального дворянства, все больше и больше сыновей которого проходили через кадетскую систему к середине десятилетий XVIII века. Этим, в свою очередь, можно объяснить нелюбовь к показухе, которая стала отличительной чертой касты прусских юнкеров. Если баснословная скромность юнкера во многих отдельных случаях была чистым жеманством и позерством, это лишь свидетельствует о силе личности, популяризированной пиетистским движением.
Пиетизм также помог подготовить почву для прусского просвещения.66 Оптимизм движения и его нацеленность на будущее были близки к просветительской идее прогресса, так же как его озабоченность образованием как средством формирования личности "дала начало той всеобъемлющей педагогизации человеческого существования, которая была существенной характеристикой просвещения".67 Развитие естественных наук в университете Галле показывает, как тесно переплетались пиетизм и просвещение, несмотря на их многочисленные различия; "силовое поле" между ними определяло предположения, которыми руководствовались ученые.68 Пиетистский акцент на этике, а не на догме, и приверженность терпимости в отношении конфессиональных различий также предвосхитили моду позднего XVIII века - свидетельство тому концепция Канта о морали как высшей сфере рационально доступной истины и его тенденция к подчинению религиозных интуиций моральным.69
Некоторые из наиболее влиятельных прусских выразителей просвещенной и романтической философии были воспитаны в пиетистской среде. Культ самоанализа, связанный с романтическим движением, имел пиетистскую предысторию в пиетистской "духовной биографии", архетипом которой стало широко читаемое повествование Франке о его обращении. Его светский преемник, "автобиография", возник как влиятельный литературный жанр в середине и конце XVIII века.70 Философ-романтик Иоганн Георг Хаманн получил образование в школе Кнайпхоф в Кенигсберге, оплоте умеренного пиетизма, а затем учился в городском университете, где попал под влияние вдохновленного пиетизмом профессора философии Мартина Кнутцена; интроспективный и аскетический характер пиетистского мировоззрения прослеживается в его сочинениях. Хаманн даже пережил своеобразный опыт обращения в веру, вызванный периодом внимательного чтения Библии и покаянного самонаблюдения.71 Влияние вюртембергского пиетизма прослеживается в трудах Г. В. Ф. Гегеля, который оказал глубокое влияние на развитие философии и политической мысли в Берлинском университете; гегелевская концепция телеологии как процесса самореализации была подкреплена христианским богословием истории с узнаваемыми пиетистскими чертами72.72
А что же Бранденбургско-Прусское государство? На фризе, доминирующем над фасадом здания приюта Франке в Галле, изображены два черных прусских орла с распростертыми крыльями - яркое напоминание всем прохожим о близости движения к государственной власти. Позитивный вклад пиетистов в укрепление династической власти в Бранденбурге-Пруссии составляет поразительный контраст с политическим нейтралитетом современного пиетистского движения в Вюртембурге и подрывным влиянием пуританизма в Англии.73 Будучи пятой колонной внутри бранденбургско-прусского лютеранства, пиетисты были гораздо более эффективным идеологическим инструментом, чем кальвинистские конфессиональные предписания и цензурные меры курфюрстов и королей. Но пиетисты не просто помогали государю; они вливали энергию широко распространенного движения протестантского волюнтаризма в государственные предприятия вновь возвысившейся династии Бранденбурга-Пруссии. Прежде всего, они пропагандировали идею о том, что цели государства могут быть и целями сознательных граждан, что служение государству может быть мотивировано не только обязательствами или корыстью, но и всеобъемлющим чувством этической ответственности. Возникло сообщество солидарности, которое выходило за пределы сетей отношений "патрон-клиент". Пиетизм положил начало широкому кругу активистов, поддерживающих монархический проект в Бранденбурге-Пруссии.
БЛАГОЧЕСТИЕ И ПОЛИТИКА
Имеет ли смысл говорить о внешних связях Бранденбурга-Пруссии в терминах "протестантской внешней политики"? Историки политики власти и международных отношений часто скептически относятся к подобным утверждениям. Даже в эпоху "религиозной войны", отмечают они, императивы территориальной безопасности преобладали над требованиями конфессиональной солидарности. Католическая Франция поддерживала Протестантский союз против католической Австрии; лютеранская Саксония выступала на стороне католической Австрии против лютеранской Швеции. Лишь в очень редких случаях конфессиональная преданность была достаточно сильна, чтобы превалировать над всеми остальными соображениями - готовность кальвинистского Пфальца при Фридрихе V рискнуть всем ради интересов протестантов в 1618-20 годах была редкой, возможно, даже исключительной.
Однако было бы ошибочным заключать, что внешняя политика формулировалась на основе исключительно светского расчета интересов или что конфессия была несущественным фактором. С одной стороны, она играла важную роль в структурировании династических брачных союзов, а они, в свою очередь, имели важные последствия для внешней политики, не в последнюю очередь потому, что часто влекли за собой новые территориальные претензии. Кроме того, очевидно, что многие протестантские правители воспринимали себя как членов протестантского сообщества государств. Это, безусловно, относилось к Великому курфюрсту, который в Политическом завещании 1667 года посоветовал своему преемнику по возможности действовать совместно с другими протестантскими территориями и бдительно защищать протестантские свободы от императора.74 Конфессиональные факторы занимали видное место в политических дебатах в исполнительной власти. Выступая против союза с Францией в 1648 году, тайный советник Себастьян Штрипе указывал на то, что кардинал Мазарин враждебно относится к реформаторской вере и, скорее всего, будет добиваться католизации Франции.75 В 1660-х годах, когда жестокое обращение с французскими кальвинистами усилилось, курфюрст обратился к Людовику XIV с письмом, в котором выразил свою обеспокоенность.76 В 1670-х годах Фридрих Вильгельм перешел на сторону антифранцузской коалиции, чтобы не допустить подчинения Голландской республики, центра кальвинизма в Северной Европе. Геополитика и обещание субсидий по адресу привлекли его обратно во Францию в начале 1680-х
